В детстве было много страшного... Не в том смысле, что девяностые, страшно жить. Нет, страшного в другом плане.
Кладбище в трёхстах метрах от дома, истории про сатанистов, которые вешают кошек и проводят свои обряды на могилах, легенды про ведьм (я как-то уже записал одну из них), пугающие факты о немецких захоронениях и многое другое.
Как вспомню — аж передёргивает до сих пор.
Но самые страшные воспоминания всегда самые старые. Чтобы погружаться в них нужна особая отвага.
Почему так?
Взрослый человек самодостаточен. В свои 20-30-40 или столько угодно лет мы, как правило, можем за себя постоять. Накричать на обидчика в ответ, отпустить едкое замечание, пригрозить судом или полицией и, в конце концов, даже ударить.
У ребёнка нет всех этих возможностей. Маленький человек беззащитен и слаб, но самое интересное в другом: мы несём эту беззащитность через всю свою жизнь.
Слышали историю про слонёнка, которого в детстве привязали за ногу к колышку? Даже вырастая, он не пытается освободится. Потому что выучил беспомощность и несвободу. Вот так же мы, уже став взрослыми, продолжаем бояться самых иррациональных и детских вещей.
Я боюсь кабинетов. Таких, на которых висит табличка с именем, отчеством и должностью. Таких, перед которыми сидишь и ждёшь, когда тебя позовут. А оттуда непременно доносятся крики и слышно, как кого-то отчитывают.
...
Это были первые месяцы школы. Я — первоклашка. Когда уходишь из детского садика, ты кажешься себе очень взрослым. Но едва переступив порог школы, без удовольствия обнаруживаешь, что ты тут самая мелкая сошка во всех возможных смыслах этого слова.
Все, от самого щуплого второклассника, до вечно ворчащей технички таят в себе потенциальную опасность. Что уж говорить о больших ребятах, которые выглядят как взрослые дядьки, или учителях?
О том, что директриса школы сумасшедшая и к ней в кабинет лучше вообще не попадать, я узнал на второй день своего нового десятилетнего приключения.
— Она ест детей, мне сестра рассказывала, — прошептала Аллка, которая сидела со мной за одной партой, — Кто плохо себя ведёт, его уводят к директору и всё.
— Что всё? — я не поверил, но тревожный крючочек зашевелился в животе.
— Ничего. Всё. Домой он не приходит больше, — она насупила брови.
— Врёшь, — я ответил немного громче, чем следовало. Аллка быстро уткнулась в тетрадку с кривыми палочками.
— Егоров! Ты чего болтаешь там? — гаркнула учительница. Я тоже погрузился в каллиграфию. Но забыть этих слов уже не мог.
«Домой он не приходит больше».
— То есть как не приходит? — я догнал её после уроков, по дороге к дому через пару дней мрачных раздумий, — А как же мама с папой? Они не ищут его, не спрашивают в школе, где их ребёнок?
Аллка посмотрела на меня как на дедсадовца, который ничегошеньки в жизни не смыслит. И, опустив голову, зашагала дальше.
— Подожди, расскажи мне! — я пробежал несколько шагов, чтобы догнать её.
— Мама с папой... а ты уверен, что мы нужны им?
Я аж опешил от такого вопроса.
— Да... конечно, уверен.
Аллка ускорила шаг. Я тоже прибавил ходу.
— Хорошо, если у тебя такие... Мои, наверное, даже и не станут спрашивать. Моя мама говорит, что лучше бы я не рождалась...
Я удивленно поднял брови.
Аллка вдруг встала как вкопанная, повернулась и схватила меня за плечи.
— Вот у нас во дворе мальчик был. Мы гуляли и играли вместе. Этим летом он перестал выходить на улицу. А когда я постучалась к нему домой, дверь открыл его папка и сказал, что у него никогда не было сына.
Она смотрела мне в глаза, тяжело дышала и ждала моего ответа.
— Ты врёшь, — через силу выдавил я. Хотя, глядя в её глаза, понимал, что это чистая правда.
— Не вру. Он был выпимши. Так и сказал: «у меня не было сына. Никогда».
— А почему он тебе соврал? — крючок недавнего страха в моём животе расползался, заставляя меня ёжиться.
— Я не знаю, — она отпустила мои плечи и медленно поплелась дальше, — наверное, ему стёрли память. Я смотрела про такое по телевизору. А может ему денег заплатили, чтобы он не говорил никому.
Почти у всех ребят, которых я знал, достаток в семье был не большой. Потому следующие несколько дней я ходил и думал лишь о том, сколько же денег нужно заплатить родителям, чтобы они даже не спрашивали о том, где их ребёнок.
Я не мог спросить такое у мамы с папой. Ребята в классе давали очень разные оценки, но доверия их словам не было, нужно было спрашивать у того, кто разбирается.
Посовещавшись, мы решили обратится к Женьке. Он учился в третьем классе и жил в моём дворе. Мы никогда не дружили и не гуляли вместе, но всё же это были лучшие связи из тех, что имелись.
— А сколько у тебя папка получает? — спросил сразу Женька.
— Ну... не знаю, — я опустил глаза, — а при чём тут это?
— Ты дурак, что ли? — Женька обидно засмеялся, — Наверное твои мамка с папкой чтоб от такого дурака избавится даже денег просить не будут, — он ткнул в меня пальцем и снова заржал. Его друзья тоже начали смеяться повторять:
— Дурак, дурачок!
— Сам ты дурак! — у меня на глазах навернулись слёзы, — Это за тебя денег не будут просить!
— Что ты сказал? — рассвирепел Женька, — Ну ка повтори!
— Дурак! — крикнул я ему в лицо.
Он сделал два больших шага мне навстречу и со всей силы толкнул меня. Я грохнулся прямо на спину и с размаху ударился головой об стену. Женька подшёл поближе, встал прямо надо мной и рассмеялся, указывая на меня пальцем. Я не успел ничего сообразить. Как в замедленной съёмке к нему подлетела Аллка и с размаху ударила его кулаком в живот.
На Женькином лице смех сменился сначала удивлением, а затем гримасой боли. Он согнулся пополам, из его глаз брызнули слёзы. Аллка стояла рядом, сжимая кулак. Я непонимающе смотрел то на неё, то на него.
Через десять минут мы вместе с ней были возле кабинета директора. Именно такого: с синей табличкой, на которой написаны имя, отчество и должность. В кабинете был Женька. Он рыдал.
Я посмотрел на Аллку. Она грызла ноготь на большом пальце, размазывая выступившую кровь по губам. Я не знал, что сказать.
Дверь кабинета открылась, оттуда вышла учительница, а следом за ней всхлипывающий Женька. Мы с Аллкой встали, как по свистку. Учительница смерила взглядом сначала меня, потом её.
— Тоже мне, первоклашки... — осуждающе проговорила она, — Ещё и полгода не проучились, а уже дерётесь в школе. А ты вообще девочка, — она ткнула пальцем а Аллку, — Иди к директору!
Аллка моментально побелела.
Я перестал дышать и в ужасе смотрел то на бледное лицо со следами крови на губах, то на учительницу, которая медленно подняла руку и, вытянув указательный палец в сторону двери с табличкой, ещё раз но уже грозно и устрашающе повторила:
— Иди. К директору.
Аллка перевела на меня полный страха взгляд. Наверное, она ждала, что я скажу: «я первый пойду к директору! Это из-за меня...»
Я должен был так сделать. Она заступилась за меня. Это было бы честно. Но я не смог выдавить из себя не звука. В моих ушах оглушительно звучали слова:
«Домой он не приходит больше».
— Быс-тро! — прогремело в наших ушах.
Аллка будто сбросила оцепенение и сделала первый шаг в сторону двери. Я весь сжался. Она сделала второй шаг. Я посмотрел на учительницу. Та не опускала вытянутого в сторону двери пальца.
Аллка сделала ещё шаг и ещё... Бледная детская рука с искусанными пальцами осторожно постучала.
— Войди! — раздалось из-за двери. Мне показалось, что моё сердце перестало биться. Это был самый ужасный голос, который мне приходилось слышать. Громкий. Скрипучий. Злой.
Аллка схватилась за ручку и повернула её. Дверь отворилась и в появившуюся щель поверх белокурой головы со спутанными волосами я увидел взгляд.
Холодный и жестокий. Хищный взгляд.
Аллка вздрогнула. Она знала, что этот взгляд предназначался ей. Она медленно повернулась ко мне. Я никогда не забуду её белую кожу и следы засохшей крови на лице.
Кода дверь кабинета закрылась, внутри воцарилась тишина. Не было криков и ругани. Не было ничего. Или просто я уже не мог ничего слышать кроме стука собственных зубов. Я сидел, не видя ничего вокруг и не чувствуя времени.
Мама забрала меня из школы, когда уже стало темнеть.
Она спросила, почему я здесь сижу. Я молча указал на дверь, за которой скрылась Аллка. Мама дёрнула ручку — дверь была заперта.
По дороге домой меня стошнило. Дома мне измерили температуру — тридцать девять и пять. Когда через две недели я вернулся в школу, со мной за партой никто не сидел. Ребята отвечали мне, что не знают, куда делась Аллка.
Только на третий день я решился спросить об этом у учительницы. Она посмотрела на меня рассеянно и сказала, что та, кажется, перевелась в другую школу. Я опустил глаза и проглотил целый ком вопросов, среди которых был и тот вопрос о деньгах...
Сколько ей заплатили, чтобы она даже не думала о том, куда пропала Аллка?
…
Директриса уехала из нашего города ещё через месяц. Весь этот месяц я даже не ходил в то крыло школы, где был её кабинет. И с тех пор вообще жутко боюсь этих кабинетов. Только вижу такую дверь с табличкой, на которой имя, отчество и должность... сразу вспоминаю бледную кожу и следы от засохшей крови на губах.
Подступает тошнота. Крючок безотчётного страха из далёкого детства вырастает в животе, захватывая всё моё существо. В одну секунду я становлюсь испуганным первоклашкой.
И даже если я делаю над собой усилие и, открыв дверь, встречаю за ней недобрый взгляд... нет. Лучше даже не думать об этом...
Гордей Егоров
